Кузьма Петров-Водкин. Яблоки на красном фоне. 1917 г. Холст, масло. Государственный русский музей, Санкт-Петербург

Что на самом деле писал Петров-Водкин

Если ты рисуешь карандаш, лежащий на столе, твоя задача определить не только положение этого карандаша к плоскости стола, на которой он лежит, но и его отношения к стенам той комнаты, в которой находится стол, и стен этой комнаты – к мировому пространству, ибо каждая вещь, даже простой карандаш, находится в сфере мирового пространства.

Кузьма Петров-Водкин

Удивительно, как много изображение какого-то набора безмолвных предметов может рассказать зрителю и о художнике, и о его времени. По нему мы узнаем, что и из чего ели и пили современники живописца, какие были в моде ткани, какими увлекались книгами, из каких стран купцы могли привезти ту или иную диковинку. Натюрморт с установленной датой создания может походя разрушить теорию позднего появления оранжевой моркови или подсказать, в каком году селекционеры вывели полосатые тюльпаны. Натюрморт, благодаря своей бессловесности, наряду с пейзажем одним из первых терпит художественные эксперименты, донося до зрителя размашистый мазок импрессионистов, жесткие контуры Сезанна или попытку кубистов свести любую сложную форму к простой. Если пытаться философствовать (а в истории искусства без этого не обойтись), натюрморт можно назвать одним из самых явных, но при этом безопасных способов художника поговорить с внешним миром о жизни. Главное, научиться дешифровать язык этого разговора, чтобы понять, радуется художник XVII века казни Карла I или сочувствует английскому монарху, наивен ли художник XIX века, по-детски обводящий темной линией яблоки и вазы, или он интеллектуал, использующий в живописи приемы японской гравюры, попал в композицию конский череп из-за своей богатой фактуры или автор уважительно цитирует старинные натюрморты ванитас.

***

И одним из великих мастеров такого разговора можно назвать Кузьму Сергеевича Петрова-Водкина.

Причем увлек его язык натюрморта довольно поздно. До него в русском натюрморте успели ярко высказаться Машков, Кончаловский, Сарьян, Ларионов, Гончарова… Их работы (помимо всего прочего) довольно громко говорили о том, что эти художники бывают в Париже, знакомы не только с работами импрессионистов и Сезанна, но и с работами Ван Гога, Гогена, Матисса и даже местами Пикассо, что, помимо этого, они увлекаются иконописью и народными промыслами, и им не слабό дать в своей живописи отсылку к жостовским подносам или дымковской игрушке.

Наталья Гончарова. Натюрморт с каменной бабой. 1908 г. Холст, масло. Костромской областной музей изобразительных искусств

Впрочем, тогдашние работы Петрова-Водкина тоже говорили о знакомстве с работами европейских символистов, новаторством Гогена и Матисса, русской иконой и итальянскими старыми мастерами, начиная с Джотто. Но для натюрморта художник был тогда, пожалуй, слишком амбициозен. Его увлекал «большой жанр», вечные темы, попытки создать язык новых символов.

Сейчас в это верится с трудом, но и его «Купание красного коня», за счет доминирующего цвета воспринимающееся практически символом революции, написано не только до нее, но и до Первой мировой войны – в 1912 году, и, несомненно, базировалось на синтезе новых идей с композицией и колоритом русских икон.

***

К натюрморту художник приходит во время потрясений – в годы революции и войны, в годы нищеты и неуверенности. И один из первых нам известных – написанный в 1917 году натюрморт «Яблоки на красном фоне», ныне хранящийся в Русском музее.

Петр Кончаловский. Натюрморт с персиками. 1916 г. Холст, масло. Томский областной художественный музей

Этот холст невелик (41 × 58 см), но вполне способен «вместить» своих героев в натуральную величину. Я сознательно использую слово «героев», потому что любой предмет натюрмортов Петрова-Водкина требует уважительного обращения и чуть ли не имени.

Илья Машков. Натюрморт с бананами. 1910 г. Переславль-Залесский музей-заповедник

Яблок – пять: зелено-красное с червоточиной, твердое даже на вид, и красно-желтое просторно лежат слева, золотисто-желтое, желтовато-белое и желтое с румяным верхом – тесно справа. Фоном им служит красная скатерть, вся в мелких четких заломах – такие получаются на бумаге или новом, еще ни разу не стираном хлопке, если его с силой скомкать. И фон, и яблоки написаны с абсолютной убедительностью – и при этом композиция в целом чужда реализму – слишком разобщены все предметы, слишком мало соприкосновения у плодов и ткани, над которой они словно парят. Художник не дает зрителям увидеть край стола, не позволяет себе ни намека на перспективу, не отвлекает их ничем лишним от этих пяти драгоценных сияющих плодов.

Натюрморт с минимумом однотипных предметов на тот момент никого бы не удивил – Поль Сезанн, заразивший своими идеями практически всех молодых европейских художников того времени, не раз писал «просто несколько яблок» на нейтральном фоне.

Кузьма Петров-Водкин. Изгнание из рая. 1911 г. Холст, масло. Частная коллекция

Удивительно то, что Петров-Водкин берет у Сезанна не манеру живописи, а лишь идею композиции – предельный минимализм, нейтральный фон, но при этом придает каждому плоду максимальную индивидуальность, пишет их тонко и гладко, в духе старых мастеров, доводит каждое яблоко до «символа яблока», превращая их почти в икону.

***

«Розовый натюрморт», написанный им годом позже, не так лаконичен, но также перекликается с религиозной живописью.

Поль Сезанн. Яблоки. Ок. 1878 г. Холст, масло. Музей Фицуильяма, Кембридж, Великобритания

Художник вновь пишет яблоки – символ грехопадения и самый распространенный в России фрукт. Зеленые яблоки, уже сорванные, лежат вперемешку с рыжими мандаринами и сливами на бледно-розовой скатерти в уже знакомых жестких «бумажных» заломах. Ветка с листьями и тяжелыми зелеными яблоками по диагонали пересекает полотно. Она не лежит на столе и не растет на дереве, возможно, она стоит в вазе где-то на стуле ниже уровня стола, но зрителю это не видно, для него она парит по воле художника там, где она ему нужна.

Еще один символ, любимый старыми мастерами, – вода, чистая, прозрачная вода в стеклянном граненом стакане, концентрирующем в себе свет. В натюрмортах старых мастеров она вместе с прозрачным стеклом символизировала чистоту веры. Конечно, можно сказать, что все выдумка и здесь яблоко – только яблоко, а вода – просто вода, но опыт иконописи у художника был, а за границей стола, на фоне стены звучного синего цвета, мы видим два листа с рисунками, и на одном из них – окруженная нимбом голова Девы Марии, вероятно, эскиз фрески.

«Не домой, не на суп, а к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик», – написал Маяковский и сделал из нищеты и голода рассказ о любви, который помнишь, когда позабыл все его гремучие строки.

***

В 1918-м Петров-Водкин написал на клеенке, вероятно, потому что холста не случилось, «Натюрморт с селедкой». На стол в мастерской, застеленный уже точно не скатертью, а яркой бумагой, выложил свой скудный паек – осьмушку черного хлеба, две картофелины и ржавую селедку – и сделал из нищеты и голода красоту, заставив зрителя любоваться переливами чешуи не самой свежей рыбины, сложенной синей бумагой цвета плаща Мадонны, бугристой плотью картошек, вогнутыми боками подсохшего хлеба.

Кузьма Петров-Водкин. Натюрморт с селедкой. 1918 г. Клеенка, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Художник использует прием, которым пользовались авторы самых ранних нидерландских натюрмортов – дает очень высокую точку обзора, словно наклоняя стол к зрителям. Когда-то художники поступали так, чтобы почти не перекрывать один предмет другим, дать рассмотреть во всех подробностях всю изобильную снедь.

Но на картине Петрова-Водкина нет изобилия и наклоненный стол не только позволяет показать каждый предмет обособленно, но и дает иллюзию, что скудная еда вот-вот готова заскользить навстречу художнику, который, дописав ее, наконец-то сможет приступить к трапезе.

Кузьма Петров-Водкин. Розовый натюрморт. 1918 г. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

***

В том же 1918 году (удивительно «урожайном» на натюрморты для человека, раньше мало интересовавшегося этим жанром) Петров-Водкин написал «Натюрморт с графином и свечой».

Лакированный стол, снова мощно наклоненный «на зрителя», пять предметов, которые просто обязаны соскользнуть с него: высокая свеча в простом подсвечнике, пузатый графин, на две трети полный воды, его круглая пробка (ее падение замедлил подсвечник) и два зелено-красных яблока. Шестой участник истории – мальчик или коротко стриженная женщина в матроске, дремлющая(-ий) позади стола, вписанная(-ый) в картину неудобно и нелогично, но поддерживающая(-ий) тот символический ряд, которым говорит художник.

Яблоки – грехопадение, прозрачная вода – вера, свеча (высокая, которая может долго гореть, но либо едва теплящаяся, либо погасшая) – жизнь, что может прерваться в любой миг, стеклянная пробка графина – круглая и прозрачная – отсылка к мыльным пузырям, которые когда-то часто писали в натюрмортах ванитас, намекая на непрочность бренного мира, дремлющий юный человек – не столько портрет, сколько еще один символ – молодое существо, хрупкое и уязвимое в непрочном мире.

Кузьма Петров-Водкин. Натюрморт с графином и свечой. 1918 г. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея, Москва

***

Но в том же 1918 году, словно в противовес печальному натюрморту со свечой, появляется «Утренний натюрморт». Вновь наклонный, высоко открытый взгляду зрителя стол – без скатерти, из чисто выскобленных розоватых досок. Вновь минимальный набор обособленных предметов: металлический чайник, букет полевых цветов в стеклянной банке, граненый стакан с чаем, поставленный в глубокое блюдце, пара яиц в скорлупе, спичечный коробок и блестящий цилиндр электрического фонарика.

Кузьма Петров-Водкин. Утренний натюрморт. 1918 г. Холст, масло. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Этот «завтрак» не богаче предыдущих трапез, но настрой у него, несомненно, мажорный. За радость отвечают «солнечный» оттенок стола, колокольчики и лютики в стеклянной банке – не только потому, что у хозяев дома хватает сил украшать свой быт, но и потому, что натюрморты Петрова-Водкина обычно суховато-линейны, а пушистый контур букета разрушает эту жесткую геометрию. Серебряная ложечка, лежащая возле стакана, позволяет надеяться, что к чаю в доме найдется сахар. Есть здесь и живой персонаж – даже два – рыжий английский сеттер с интеллигентно-печальным выражением морды и рыжий кот, не видимый «во плоти», но отражающийся в чайнике, с готовностью принимающем на свои начищенные грани все краски натюрморта. Хотя, строго говоря, для этой картины словесная конструкция «мертвая натура» уже неуместна, здесь подходит немецкое определение stilleben или английское still life – тихая жизнь. И, кстати, если яблоко у старых мастеров неизменно напоминало о первородном грехе, то яйцо (а их здесь за счет отражения даже не два, а три) всегда было символом жизни.

Далеким, но несомненным предком этой солнечной картины вновь является голландский натюрморт XVII века, но не ванитас, а «завтрак». И пусть на столе нет ни традиционного «полуразрушенного» пирога, ни лимона со спирально срезанной кожурой, ни смятой салфетки, однако в нем есть обязательное для голландских «завтраков» ощущение присутствия человека, который только что покинул картину и сейчас же – даже чай не успеет остыть – вернется к столу.

Виллем Клаас Хеда. Натюрморт с ежевичным пирогом. 1645 г. Дерево, масло. Веймарский замок, Тюрингия, Германия

***

Как и голландские мастера XVII века, писавшие свои натюрморты в чрезвычайно бурное время, Петров-Водкин буквально каждой работой закрепляет вещность, реальность, красоту мира и присутствие в этом мире человека (яблоко – существует, цветы – существуют, кот – существует, мы – существуем), вселяя уверенность, что это существование будет длиться и длиться.

Возможно, именно поэтому возле его скупых натюрмортов в музее остаешься дольше, чем возле самых богатых.