Академик Михаил Михайлович Краснов — основатель и первый директор Всесоюзного научно-исследовательского института глазных болезней Минздрава СССР (в настоящее время ФГБНУ «НИИ глазных болезней»); Герой Социалистического Труда, награжден орденом Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденами Дружбы народов и «За заслуги перед отечеством» IV степени; лауреат Ленинской и Государственной премий, премии Совета Министров СССР, премии В.П. Филатова; действительный член Международной офтальмологической академии; главный редактор журнала «Вестник офтальмологии» в период с 1966 по 2003 г. Монография М.М. Краснова «Микрохирургия глауком» была издана дважды в нашей стране, а также в США и Германии.

«…Мое первое знакомство с М.М. Красновым произошло еще в студенческие годы. Человек, который читал нам лекцию в тот день, был чуть выше среднего роста, сухощав, с большой головой, светлыми волосами и крупными чертами лица за тонкими, «прозрачными» очками. Халат и врачебный колпак были белоснежными, а внешний вид соответствовал моим впечатлениям о «глазных болезнях», приобретенными на кафедре. Слушали его внимательно. Он говорил о кругосветных морских путешествиях, во время которых у моряков развивалась странная и непонятная болезнь глаз. Они становились ярко-красными, болели, гноились и отекали до такой степени, что не представлялось возможным их раскрыть. Болезнь пытались лечить самым эффективным на то время способом — оперативным, т. е. локальным кровопусканием с использованием бритвы. Печальная ирония, касающаяся дальнейшей судьбы нашей профессии. Такой неординарный подход к лечению этого непонятного состояния привел к массовой слепоте на парусных кораблях эскадры «мореплавателей» и гибели людей.

Важность и историческое значение данной медицинской проблемы после подобных доводов были неоспоримы. Форма подачи материала закрепила содержание, которое твердо осело в наших мозгах. Затем лектор изложил современное состояние вопроса, его медицинскую и социальную значимость, а также методы лечения. Позже, когда я уже был клиническим ординатором, я часто вспоминал эту лекцию. Тогда в Москве было отмечено распространение (если не сказать эпидемия) вирусного конъюнктивита. Я думал о наглядности и неординарности подачи учебного материала, но больше о том, каким «театральным» талантом (с элементами массового гипноза) должен обладать преподаватель, чтобы объяснить важность самых тривиальных и «скучных» профессиональных проблем. Убедить слушателей в том, в чем они просто не желали «убеждаться», делая материал простым, интересным и необходимым.

В дальнейшем я не раз слушал его выступления и лекции, но больше никогда не испытывал такого ощущения. Лекция завершилась эффектно, овацией. За все время моей учебы я впервые наблюдал, как студенты по своей воле встали и так неформально благодарили профессора. Лектор поклонился, что было само по себе непривычно для того времени, а потом попрощался со слушателями в аудитории. При этом он сказал, что покидает институт и переходит в 1-й ММИ им. И.М. Сеченова, где возглавит кафедру глазных болезней, так как на ее базе правительством организуется новый специализированный Научный центр и он будет его директором. Еще раз поблагодарил нас за внимание и теплый прием и уточнил, что он будет очень рад, если что-нибудь останется в наших головах. Это был Михаил Михайлович Краснов.

…Будучи внуком священника и сыном профессора, он никогда не входил ни в какие общественные организации. М.М. Краснов не был членом партии, не выступал на объединенных общественных, коллективных собраниях, отдавая эту «честь» своим заместителям. До конца существования СССР он оставался главным специалистом 4-го Главного управления и приближенным врачом всех советских государственных деятелей того времени и их ближайших родственников. Он не был просто лекарем. К нему прислушивались, ему доверяли. В некотором смысле он был своего рода дипломатом, оказывая профессиональную помощь ряду представителей руководства других государств и их родственникам. Это была эпоха нескольких врачей, которых можно назвать «кремлевскими». Их отличали высочайший профессионализм и осторожность, основанная на чувстве ответственности. К таким врачам, с которыми мне посчастливилось увидеться, относились хирург В.С. Маят, офтальмолог М.Л. Краснов. К таким врачам относился и сам М.М. Краснов.

…Насколько я помню, он не часто устраивал так называемые публичные разносы. Он не часто повышал голос или даже высказывал в глаза свое недовольство. Если подобное и происходило, то претензии озвучивались скорее формально. Они не имели прямого отношения к происходящему, а были только поводом для обозначения степени и глубины твоего неправильного понимания происходящего. Ты должен был осознать, в чем ты не прав или что тебе следовало сделать, не по конкретному указанию, а по ощущению, которое должно было у тебя возникнуть после осознания услышанного или сказанного иногда совсем по другому поводу. Порой это напоминало смесь какого-то средневекового японского или китайского отношения к жизни. «По небу плывут облака на север…», а ты, например, по этой причине должен уволиться… Вот и понимай, как хочешь.

Иногда это происходило следующим образом. Во время консультации, долго осматривая пациента и не смотря в твою сторону (а ты, например, и был лечащим врачом данного пациента), он обращался к присутствующему в таких случаях на консультациях И.А. Мустаеву: «Ильяс, у нас в институте есть врачи? Кто-нибудь может профессионально делать свою работу? Я могу на кого-то положиться и спокойно делать остальные свои дела? Или мне надо постоянно думать только о том, что кто-то испортит то, что я сделал?». Произнося «кто-то», он не смотрел на тебя, и вообще с этого момента ты переставал существовать.

…В самом начале работы меня поразила одна его фраза, цитата из классической русской литературы. Выступая на апробации одной из своих аспиранток, пытаясь охарактеризовать несвоевременность некоторых преждевременных заключений, высказанных рецензентами научной работы (положительных и эмоциональных), он, в контексте «профессиональных» замечаний, сказал «…души прекрасные порывы». Подобная интерпретация А.С. Пушкина первый раз заставила меня задуматься над тем, под руководством какого человека я буду работать и как, возможно, сложится дальше моя профессиональная судьба. Была у него еще одна фраза, которую он часто употреблял: «хороший человек — это не профессия».

…Несмотря на ряд сложностей, возникших как в стране, так и в нашем коллективе, уход М.М. Краснова из профессии и из жизни был преждевременным и неоправданным, но в этом вопросе от нас вряд ли что зависит. В Древнем Риме, когда консула сменял следующий, то уходивший говорил: «Feci quod potui, faciand meliora potentes. — Я сделал все, что мог, пусть те, кто могут, сделают лучше». Кажется, эти слова мог бы произнести в настоящее время и М.М. Краснов».

«…Мое личное знакомство с Михаилом Михайловичем (обозначим его в дальнейшем для краткости ММ) состоялось летом 1982 г. Мне было 28 лет, я жил в г. Горьком, работал врачом-офтальмологом в областной больнице им. Семашко, много оперировал и вместе с проф. Л.В. Коссовским разрабатывал новейшие в то время технологии ультразвуковой факофрагментации и механической витреоэктомии.

А атмосфера в офтальмологическом сообществе страны того времени, надо сказать, была чрезвычайно наэлектризованной. Каждая конференция в глазах офтальмологической публики являла собой поле битвы двух непримиримых лагерей. С одной стороны, московский «истеблишмент» в лице М.М. Краснова, Э.С. Аветисова, В.С. Беляева и их учеников, с другой — пламенный трибун-революционер С.Н. Федоров, почти в одиночку (МНТК-то еще не было) бившийся с москвичами за право нести знамя советской науки. Нужно ли говорить, кому тогда аплодировала офтальмологическая молодежь?

И вот в такой обстановке случается в Горьком выездная сессия общего собрания АМН СССР с участием и Краснова, и Федорова. Л.В. Коссовский как узкопрофильная принимающая сторона решает: будем встречать обоих. Но — порознь.

Я был назначен ответственным за встречу, развоз и культурную программу. По сути получил «доступ к телам» обоих «солнц». На наше счастье, ММ приехал на день раньше и был готов провести весь день с нами. Мы разузнали, что в юности он увлекался радиоконструированием. Программа была составлена такая: посещение клиники, музей радио (там в свое время была лаборатория самого Попова), этнографический музей под открытым небом, обед в квартире Коссовских. Все в этот день шло великолепно. Мы показали ММ наши собственные работающие модели факофрагментатора, полную систему для механической витреоэктомии. Он с явным пониманием вопроса рассматривал, слушал, задавал вопросы. Я показал ему свою гордость — картотеку из двух огромных каталожных боксов с более чем 3000 библиографических карточек с микрофильмами и микрофишами (ксерокс был еще роскошью). На что ММ сказал: «Это надо завещать». Я был на седьмом небе.

В музее радио он с неподдельным интересом рассматривал древние радиопередатчики, радиолампы и т. д. Видно было, что он в этом понимает. В этнографическом музее нас принимала замечательная женщина — потрясающий знаток и энтузиаст краеведения. И опять ММ проявил непостижимый для меня тогда уровень эрудиции и осведомленности.

На обеде у Коссовских М.М. снова блистал знанием коньяков, поэтов, истории, религии. Лев Владиславович (ЛВ) — сам под настроение блестящий рассказчик — был под глубоким впечатлением от таланта ММ вести умную и интеллигентную беседу. Возникла атмосфера, будто мы не первый день знакомы, а как если бы знали и любили этого человека многие годы. Это при том, что я неоднократно видел ММ на трибунах и никакой особой очарованности им на расстоянии у меня не возникало. ММ не был оратором — но был блестящим мастером «ближнего боя».

Через месяц должен был состояться очередной всесоюзный съезд офтальмологов в Куйбышеве. ММ посетовал, что ему жуть как докучает эта обязаловка публичности и протокольных встреч. ЛВ предложил ему организовать где-нибудь в пригороде Куйбышева убежище от этой публики. ММ сказал, что это было бы прекрасно. Да так убедительно, что мы даже чуть не начали такое убежище организовывать. Но в Куйбышеве нам не удалось зацепить ММ даже взглядом. Его взор скользнул, он кивнул нам, как сотням знакомых лиц вокруг, и остался неуловимым. Но тем не менее волшебного впечатления от запомнившегося дня в Горьком это не испортило.

На следующий день мы принимали С.Н. Федорова. Культурная программа и посещение клиники были гостем отменены. Остался только обед у Коссовских. Контраст между этими двумя днями был поразительным. Не то чтобы один был хорошим, а другой плохим — Федоров просто был совсем другим. Перед нами был человек с колоссальным личным магнетизмом, который притягивал к себе, как сирены притягивали Одиссея. Но при этом в душе возникало ощущение какого-то огромного механизма, в котором одновременно крутились и как-то тревожно звучали большие и малые детали, едва уловимо напоминая барабанную дробь из седьмой ленинградской симфонии Д. Шостаковича. Не было в разговорах ни поэтов, ни истории, ни религии. Но было ощущение грандиозного, великого.

Через два года многое изменилось в моей личной жизни, и я уехал из Горького на ПМЖ в Москву. Естественно, встал вопрос: куда идти работать? Реально я думал о двух вариантах — к Краснову или к Федорову. Несколько дней раздумий привели к убеждению, что становиться деталью пусть даже хорошо отлаженного и добротно смазанного механизма я все-таки не хочу. Возобладала магия мудрого, высокообразованного собеседника, возникшая в памятный день, проведенный с ММ, и ощущение, что с таким шефом мои шансы сохранить свою идентичность выше. И я отнес свое заявление в НИИ глазных болезней МЗ СССР».

«…Михаил Михайлович был человеком сложным и закрытым. Это был своего рода айсберг. Он сам лично никого никогда не хвалил, не ругал и за все те годы, что я с ним работал, никого не уволил. Говорят, что Краснова все боялись. Я, наверное, исключение в этом смысле. Для меня он был чем-то вроде Всевышнего: ну, где-то там, наверху, есть Он — Он, который вершит наши судьбы. Мы его не видим или видим редко. Иногда он являлся нам на ученых советах или на заседаниях офтальмологического общества. Редко, но такое случалось и со мной. Он удостаивал тебя чести и даже мог пригласить к себе в кабинет. И тогда со мной происходило что-то странное: общаясь один на один, я совершенно терял дистанцию и разговаривал с ним, как с равным. Однажды перед какой-то командировкой за рубеж я стал с ним спорить (не помню сейчас, что послужило причиной) и, видимо, перешел ту самую незаметную и запретную черту. В результате М.М. резко прервал нашу беседу и жестко произнес: «Если ты так будешь со мной разговаривать, то вообще никуда не поедешь».

В отличие от ученых его уровня и положения он не препятствовал тому, что мы, молодые и горячие, позволяли себе даже не делать, а «вытворять» в науке. При этом он ничего не запрещал и разрешал разрабатывать любую, самую сумасшедшую идею. И, главное, он доверял нам. Очень образно и точно сказал один наш коллега с Кавказа, который учился у нас в аспирантуре: «Я видел, как Краснов, бросая вам, молодым, какую-то совершенно фантастическую научную идею, говорил: «Фас», и вы, как голодные псы, бросались ее реализовывать». А иногда по отношению к своим подчиненным он вдруг становился издевательски жестоким. Однажды, будучи научным руководителем кандидатской диссертации одной из наших коллег, Краснов во время ее защиты задал вопрос (хотя как научный руководитель он не имел права это делать) и, не получив удовлетворяющего его ответа, предложил отложить защиту на неопределенное время. Несправедливо? Жестоко? Да! А может быть, именно так происходило некое обучение уверенности в своей правоте?

Все наши статьи рецензировал исключительно шеф. Его рецензий приходилось ждать подолгу. Интересоваться у секретаря, когда же наконец будет ответ, было не принято. И вот она, долгожданная, прочитанная шефом статья! С трепетом читаем вопросы и замечания, сделанные на полях его малопонятным бисерным почерком. Потом начиналась длительная и мучительная переписка. Казалось, ты учел все его замечания, внес соответствующие поправки и ответил на все вопросы. Но не тут-то было: после повторной читки появлялись новые замечания и порой те же самые, но только видоизмененные. И так могло продолжаться долго. Это походило на своего рода тренинг выдержки и терпения. Зато такую многострадальную, вымученную статью не стыдно было публиковать в любом центральном журнале. Кстати, сам М.М. излагал свои мысли коротко, ясно, очень грамотно и избегал сложных предложений. Взять хотя бы его (к сожалению, единственную) великолепную монографию «Микрохирургия глауком».

Хочу вспомнить свою первую статью по теме диссертации. После его «читки», а читал он, надо сказать, очень внимательно, там не осталось ни одного «живого» места. Сплошь и рядом были замечания не столько по сути, сколько по стилю, согласованности времен, но главное, что тогда особенно возмутило шефа, это присутствие в тексте многочисленных местоимений «мы» и «нами». По этому поводу в конце текста, на полях, им было сделано замечание: «Все-таки идея-то Краснова!». С тех пор я избегаю этих довольно часто встречающихся в научных публикациях местоимений и своим ученикам советую делать то же самое».

«…Михаил Михайлович все делал очень быстро: быстро читал, быстро писал. Кстати, его почерк могли разобрать только его секретарь Тамара Филипповна и я. Быстро прочитывая статьи сотрудников, он делал очень точные замечания. До сих пор сохранилась его записка, в которой он очень сердится на небрежность авторов.

М.М. Краснов был очень эрудированным человеком. Очень много читал, отлично знал классическую литературу, любил музыку, стихи, много знал наизусть. Я запомнила один случай. В тот момент, когда я вошла к нему в кабинет с какими-то документами, он торопливо что-то ел, видимо, спешил куда-то. Увидев, как он на ходу заглатывает еду, я сказала, что это очень вредно. В ответ он процитировал переделанные известные строки: «Нам не дано предугадать, как наш желудок отзовется…». А я вспомнила продолжение стихотворения: «Но нам лекарствие дается, как нам дается благодать!». Мы оба были довольны экспромтом. Из современных поэтов Михаил Михайлович очень любил Николая Доризо и его знаменитые строки:

«Только слава — надежная женщина,

Да и та не жена, а вдова».

«…В институте сотрудники называли Михаила Михайловича не иначе, как Шеф. И это не только потому, что Михаил Михайлович был нашим первым директором, создателем института, собравшим нас всех вместе, это и признание его высоких профессиональных заслуг, авторитета ученого, и оценка его человеческих качеств, и безусловное признание за ним права руководить, быть фактическим, а не формальным лидером.

Он делал свое дело честно и благородно. Михаил Михайлович, будучи человеком остроумным, признавал и ценил шутки, не допуская, однако, шуток в адрес больного, хотя по поводу комичной ситуации мог и пошутить. В институте до сих пор в ходу крылатая фраза: «Мы работаем с материалом заказчика».

Однажды в институт пришло письмо с адресом: «Москва, Казанский вокзал, акад. Краснову». Письмо без задержки дошло до своего известного в стране адресата — настолько был велик авторитет Михаила Михайловича.

Михаил Михайлович любил повторять: «Я женат на офтальмологии и никогда ей не изменю». Большой семьей Михаила Михайловича были сотрудники, а детищем — институт. Это была долгая и плодотворная жизнь человека, внесшего заметный вклад в мировую офтальмологию».